Энди старалась держать себя в руках, но после стольких бессонных ночей и неуслышанных молитв разочарование и страх одержали верх.
– Как же так? Ведь мы двойняшки. Почему у нее не приживаются мои ткани?
– Вы не идентичные близнецы, а это все равно что обычные братья или сестры. Ваш трансплантат – аллогенный, а не изогенный. Вероятность совпадения в типе ДНК в таких случаях составляет тридцать-сорок процентов.
– Что ж, я не подхожу. А если попробовать найти донора со стороны? Это в принципе возможно?
– Боюсь, шансы невелики. Наилучшая альтернатива – близкие родственники. Может быть, у вас есть другие братья или сестры?
– Нет. Во всяком случае, мне о них неизвестно. Мы с сестрой воспитывались у приемных родителей: наша мать мертва.
– А отец?
Энди смущенно отвела взгляд. Она предвидела подобный вопрос, но все равно оказалась к нему не готова.
– Ничего о нем не знаю, придется поискать.
– Как скоро вы сможете это устроить?
– А сколько времени у меня в запасе?
Врач тяжело вздохнул.
– Лейкемия, как и другие виды рака, излечима, если вовремя принять меры. Чем скорее, тем лучше. Я бы хотел продолжить курс не позднее чем через восемь недель. Максимум десять. И помните: даже если операция пройдет успешно, требуется время на приживление трансплантата, а это может занять от десяти до двадцати восьми дней. За несколько недель вы должны найти его и привезти сюда, чтобы мы могли взять ткани.
Особых причин для радости не было: при мысли о Викасе и условиях, на которых он согласился поделиться информацией об отце, выворачивало наизнанку. И в то же время жизнь сестры висела на волоске. Энди не оставалось ничего другого, как только сказать:
– Не волнуйтесь, я его разыщу. Найду во что бы то ни стало.
Сзади нетерпеливо гудели автомобили: уже давно включился зеленый. Вдруг зазвонил телефон. Энди выкинула из головы мысли о Сиэтле, проехала перекресток и ответила на звонок:
– Хеннинг слушает.
Звонил агент Крэншоу.
– Не могу его найти.
– То есть?
– Он не отвечает на звонки. Ездил к нему домой, к домофону никто не подходит. Искал на двух стройплощадках. Его нигде нет.
– А машина у дома?
– Не видел. Вообще-то у него гараж на пять автомобилей, близко подобраться не удалось.
– Значит, он нас избегает.
– Возможно, – сказал Крэншоу. – А может быть, чутье меня не обмануло и в мешке с костями, которые раскопал Свайтек, был Эрнесто Салазар?
Мия очнулась от глубокого забытья. Так крепко она не спала с тех самых пор, как неведомый мучитель лишил ее свободы. По телу разлилась слабость, члены не повиновались. Несчастную одолевало душевное смятение – она медленно приходила в себя, с трудом понимая, что к чему. Пульсирующая боль на внутренней поверхности бедра стала жестоким напоминанием о реальности. Укол – и снова забытье.
Она не помнила, как ее перевозили – просто вдруг очутилась в другой комнате. Эта по сравнению с прошлой была даже меньше: шагов, пожалуй, десять на восемь. Тусклая лампочка под потолком, голый цементный пол. Здесь не было ни окон, ни кондиционера, и в воздухе витал стойкий запах плесени. В комнате было жарко, градусов за тридцать пять, и кожа покрылась тонким слоем влаги. Мия сидела на полу, не предпринимая физических усилий, и покрывалась потом: одежда липла к телу. Жаркий спертый воздух тоже не способствовал здоровому сну.
Пленница затаила дыхание и прислушалась. Тишина. Новая камера была под стать предыдущей: полная звукоизоляция. Мия попыталась переменить положение, что оказалось не таким простым делом: запястья были скованы наручниками, руки сведены впереди – свободы передвижения предоставлялось ровно настолько, чтобы самостоятельно принимать пищу. Лодыжки были прикованы к распорке в стене. Выйти отсюда не представлялось возможным, если только ты не собирался утащить с собой все здание. Узница придвинулась к стене и принялась рассматривать отверстие, которое оказалось достаточно широким, чтобы протянуть насквозь цепь. Впрочем, пролезть через нее было под силу, пожалуй, лишь многоножке. Многоножка ползла по цементу, черная и вертлявая, не длиннее мизинца. Вот еще, и на стене, и еще с полдюжины карабкаются на потолок. Они пролезли сквозь дыру. Мия затаила дыхание. Однажды в их саду в Палм-Бич случилось нашествие многоножек. Как сказали в компании, избавившей их от напасти, насекомые в большом количестве расплодились в соседском дворе, где было полным-полно палой листвы. Трое заползли к ним в дом, но, как правило, многоножки не слишком удалялись от источника пищи. Насекомое – чепуха, но на данной стадии игры даже крохотные частицы информации были сущим подарком. Если многоножки есть по эту сторону стены, значит, по другую – их пища, а именно растительность. Свежий воздух! Свобода!
Мия потянула цепь, и металлические оковы пронзили лодыжку, не подавшись ни на волос. Многоножки указали путь к свободе, но теперь это было без толку – все равно что учиться летать у птиц. Не повинуясь гласу рассудка, узница рванула еще сильнее, словно желая вырвать цепь из балки, а то и выдернуть балку из стены. Метровая цепь натянулась подобно стальному пруту; подалось самое ранимое место – нежная кожа лодыжки. Мия ослабила натяжение, цепь обвисла и с грохотом упала на пол. Как оказалось, края металлического браслета довольно остры. Небольшого пореза на коже хватило, началось кровотечение. Мия склонилась, чтобы зажать рану, и замерла на месте. Струйка крови, сбегавшая по лодыжке, подстегнула воспоминания о недавнем кошмаре, о змеящихся по бедру багровых ручейках. Если бы она захотела, от того шрама не осталось бы и следа: хирург ловко изменил ее наружность, изменив нос и овал лица. Она легко рассталась с прежней внешностью, равно как и с прежней личностью, однако с воспоминаниями прощаться не собиралась. Нельзя забывать, от чего она бежит, и шрам на бедре служил уродливым тому напоминанием.